Зек-уголовник проиграл её, девятнадцатилетнюю Зою, медфельдшера лагеря, в карты. Это был смертный приговор. От расправы девушку спасли вохровцы, не пустили её в тот день на работу в зону.
Смерть в глазах Зои Николаевны Пожар (в девичестве Шурыгина) отпечаталась намертво ещё в детстве. Она видела, как умирают от голода, каторжной работы, холода, от удара ножом или кайлом. Она видела раздавленных вагонеткой, забитых насмерть в «тёмной», устроенной уголовниками, и просто расстрелянных. Надевших на шею петлю от безысходности она видела тоже. И оказалось, что со смертью можно смириться, свыкнуться, короче – сжиться. Можно терпеть, даже забыть, но только на время, а потом снова ощутить толчок в груди и вспомнить всё.
– У мамы давление подскочило. Всё утро на сердце жаловалась перед вашим приходом, – объясняет мне сноха Зои Николаевны.
На столе ворох таблеток. Я достаю ручку, раскрываю блокнот. Потерпите, Зоя Николаевна, потерпите, пожалуйста. Кроме вас, это уже никто не расскажет.
«По тундре, по железной дороге...»
«Хозяйство кулацкое. Имел батраков годовых и сезонных. До революции имел в хозяйстве 2 пары быков, 2 лошади, 1 корову и тёлку. В 1921–1922 годах имел батрака, 2 лошади, 2 волов. Сам в поле не бывал».
Такую характеристику получил в комитете бедноты хутора Скабелинского Николай Шурыгин. Она же стала для него и его семьи приговором. И не важно, что к тому времени оставалась у них всего-навсего лошадь с коровой, да овца с тремя курами. А батраков и подавно не наблюдалось. Всё равно пошли по этапу. В феврале 1931 года Шурыгиных в числе прочих погрузили в телячьи вагоны на станции Калмык и выслали в Коми АССР. Зое шёл седьмой год.
– Я потом у мамы спрашивала, за что нас так. Она сказала, из зависти. У нас хозяйство крепкое, отец не пил, работал много. Вот голытьба на наше добро и позарилась, – вспоминает Зоя Николаевна.
Месяц тащился эшелон со ссыльными. Без тепла, на голодном пайке. Сколько их там умерло… Нет, не кулаков и подкулачников, а детей, крохотных грудничков. Они не выдержали первыми. Черёд взрослых придёт позднее, когда этап выгрузят в тайге Корткеросского района. Почти голыми руками на морозе спецпоселенцы будут строить шалаши и землянки. А ещё рыть могилы для тех, кто не выдержал классовой перековки.
– Нас тогда спасло то, что отец мог и зверя добыть, и рыбы наловить. Это не запрещалось. От голода мы не умерли, а потом как-то всё наладилось. Папа дом срубил, мама пошла работать на молочную ферму, которую в нашем посёлке организовали. В ссылке родились двое моих младших братьев.
Зоя окончила начальную школу, потом семилетку в райцентре. Дальше была медшкола в Сыктывкаре. О том, что она дочь кулака, ей не напоминали. Да и как напомнишь, когда у большинства её однокашников точно такая же биография – ссыльная.
Из медшколы их выпустили досрочно, в конце 1941 года. Но девчонок-медичек ждала не передовая, на которую они так рвались, и не военные госпитали.
– Меня и ещё нескольких сокурсниц распределили в исправительно-трудовой лагерь, на строительство Печорской железной дороги, которую тянули к Воркуте. Назначили фельдшером в лазарет для заключённых на станции Хановей.
Доходяги-дистрофики, по-лагерному – фитили, дотлевали на нарах лазарета, сгорев на прокладке «железки». Лежали, натянув на голову тоненькие замызганные одеяла, старались удержать под ними тепло и свою ускользающую жизнь.
– Они умирали по нескольку десятков в день. Идёшь мимо, а они просят: «Сестричка, запомни мой адрес, отпиши родным». Так разве их всех запомнишь. Там ведь не только русские были, а ещё прибалты, поляки военнопленные, немцы – полный интернационал. Да и нам строго запрещалось с заключёнными общаться. Оперативник следил, чтобы к нам даже по имени-отчеству не обращались, только обезличенно: сестра или доктор. Я однажды свой студенческий конспект одному бывшему журналисту дала почитать, очень он без чтения мучился, так опер мне разнос устроил и выговор влепил.
Наверное, таким же доходягой-фителём в это время умирал в тюрьме Сыктывкара её отец, выхаркивая с последними своими словами изъеденные туберкулёзом лёгкие. По сфабрикованному делу его в 1942 году арестовали за террористическую деятельность. Через год он умер. Мать Зои с малолетними сыновьями пошла по миру.
Её зона
На лето Зое ставили палатку, зимой её обкладывали снежными блоками. Получалось эскимосское иглу, только с буржуйкой. Эскимосу, наверное, было бы жарко. Зоя же за ночь примерзала бушлатом к стенке своего снежного дома. Морозы за сорок градусов держались по нескольку месяцев. На работу разрешалось не выходить при минус пятидесяти. Это когда плевок замерзает на лету. Так зеки температуру без термометра определяли.
Утром она входила в зону под лай собак, рвущихся с поводков на разводе заключённых. Шла на кухню, снимала пробу. Потом обход бараков, санитарная проверка, осмотр больных. И каждый такой день мог стать для неё последним.
– По зоне я ходила почти всегда без охраны, мне её просто не давали, не хватало конвойных. Оставшиеся в зоне зеки-уголовники запросто могли со мной сделать всё что угодно. И хотя по их неписаным законам медиков трогать нельзя, я этому не верила. И когда меня однажды проиграли в карты, не особенно удивилась. Там жизнь ничего не стоила.
Самое тяжёлое – вести приём больных. Меня о замастырках уголовников никто не предупредил, и я, молодая дурочка, выписывала справки симулянтам. Они мешочек с нагретым песком под мышку всунут – и готова температура. Это из самого безобидного. А так и гангрену вызывали инъекциями керосина, и карандаш химический в глаза крошили, чтобы конъюнктивит заработать. Меня фельдшер из политических заключённых потом научил всё распознавать и отшивать уголовников, несмотря на их угрозы.
А те чувствовали себя хозяевами. Они ведь не какие-нибудь враги народа, а честно перевоспитуемые граждане. Они забирали себе лучшие места в бараке и лучшую еду в столовой. Обирали политзеков до нитки, а пришить «контрика» считалось почти хорошим тоном. Лагерное начальство смотрело на это сквозь пальцы. Иссякала одна партия гнилой интеллигенции, присылали другую. А за излишний гуманизм к врагам народа медика могли запросто привлечь за пособничество. Но Зоя всё-таки давала им освобождение от работы. Потому что без угроз, просто просили: помоги, нет больше сил. И получив заветную справку, они улыбались ей беззубой цинготной улыбкой и ковыляли в лазарет.
Умерших сваливали в братские могилы. Глубокими их не рыли – мерзлота вечная там. На костях дотянули «железку» до Воркуты. Построили единственную в мире железную дорогу за Полярным кругом. Её на карте сразу видно, ни с чем не спутаешь эту тонкую жилку ало-кровяного цвета, по которой в блатной песне (а какую про неё ещё сложишь) всё мчится и мчится поезд «Воркута – Ленинград».
Мы с тобои одной крови
Путейцу-составителю во время сцепки вагонов отрезало ногу. Зою из медпункта вызвал диспетчер станции. Звали его Алексей Пожар. Так они встретились: дочь кулака и бывший политзек – враг народа. Любовь с первого взгляда у носилок, залитых кровью. Нормальный воркутинский роман.
– Это в конце 1949 года произошло, а в феврале следующего мы поженились. Да у меня и выбора-то не было. Там из женихов либо вохровец, либо бывший зек. А мой Алёша не уголовник какой-нибудь – комсомольский работник из Челябинского обкома. Взяли его в 1937 году. Сболтнул что-то лишнее. От звонка до звонка весь двенадцатилетний срок отбыл.
Как и где отбывал, он рассказывать не любил. Выжил, и слава богу. Двоих детей родила в Заполярье Зоя Николаевна. Роды принимала у себя сама, других медиков рядом не было. Это тоже там считалось нормальным. В 1956-м супруги переехали в Урюпинск, куда за несколько лет до этого перебралась мать Зои Николаевны. Закончилась их воркутинская эпопея. Они вернулись на Большую землю, когда в стране началось развенчание культа личности.
– Сначала радость была, а потом обида появилась. За что же народ так мордовали? За что?
Депутаты предлагают оставаться на пути в пропасть 
Во время бомбежек Рая Алмаева просила куклу не плакать 
«Я не опасна». Молодая мама рассказала о жизни с ВИЧ-инфекцией 
Ангелы в осаде. Почему оказался забыт подвиг сталинградских мам 
Волгоградца, убившего бомжей, подозревают в сатанизме