Мальчик выпрыгнул из вагона и озираясь побежал на соседний путь к платформе с солью. Конвоир сдернул с плеча автомат и выстрелил. Паренек рухнул на шпалы и затих.
– За что пацана-то? – спросил оказавшийся рядом обходчик
– За то, что немец.
Враг по паспорту
То, что немцы плохой народ, Роза Эбель из села Гнадендау Старополтавского района узнала в двенадцать лет.
сенью 1937 года её отца, бригадира стройбригады Фридриха Конрадовича, арестовали как активного участника контрреволюционной террористической фашистской группы. Это была первая волна репрессий против этнических немцев, живущих в СССР. Отношения между Страной Советов и Германией портились, немцев стали выселять из приграничных районов, вычищать с руководящих постов. В автономной республике немцев Поволжья над фабрикованием дел НКВД особенно не нужно было ломать голову.
– Отца осудили по 58-й статье, на десять лет без права переписки. Мы тогда ещё не знали, что это расстрел. Его реабилитируют в 1959 году. А выписку из его дела нам отдадут на руки лишь в начале 90-х. Окажется, что он был расстрелян спустя три недели после ареста. Каким он мог быть террористом? Он умел только строить. Знаете, мост через реч-ку, который он со своей бригадой возвёл рядом с нашим селом, стоит до сих пор. И дом наш тоже цел: большой, красивый – нас ведь у отца десятеро было, в маленьком бы не поместились, – рассказывает Роза Фёдоровна.
Первоначальное отчество она потеряла вслед за отцом, на русский переиначили. А через четыре года русским стало всё село. Гнадендау превратилось в Верхний Еруслан. Но этого его жители уже не увидели.
Крутой маршрут
После начала Великой Отечественной немцы Поволжья – от грудных младенцев до стариков – в одночасье по указу от 28 августа 1941 года стали лицами социально опасными по нацпризнаку. И напрасно шли митинги в немецких сёлах в поддержку Красной Армии. Ведь на них говорили на немецком языке. Напрасно молодёжь рвалась на фронт, от немецких фамилий у военкомов сводило скулы. В это время Роза вместе с младшим братом жила у старшей сестры, которая забрала их к себе после ареста отца.
– Нам приказали взять еды на сутки и немедленно собраться у сельсовета, – вспоминает она. – О тёплых вещах никто и не заикнулся. Куда повезут – не сказали. В ушах звенело только одно: быстрее, быстрее, быстрее...
Дальше пешком до станции Гмелинка, погрузка в телячьи вагоны. Замков на все двери не хватило, и конвоиры заколачивали их досками крест-накрест под плач детей и женщин. Потом сутками этапные составы с замурованными в них людьми простаивали в степи, пропуская воинские эшелоны. При попытке к бегству расстреливали любого, на возраст охрана скидок не делала. Раз в день выдавали баланду и воду. Тогда же можно было глотнуть свежего воздуха. А ещё оставить под откосом умерших. Из малышей-грудничков ни один не пережил того этапа.
Через месяц переселенцев выгрузили в Барнауле. В Сибири наступила зима. В летней обтрепавшейся одёжке, в хлипенькой обуви стояли они на снегу, покрываясь инеем. Сибиряки, пришедшие поглазеть на врага, которого им следовало ненавидеть, растерялись. Они ожидали, что привезут мордатых, в рогатых касках, самодовольных головорезов, а здесь – слабые женщины и дети. «Разве ж это немцы?» – шептались сердобольные сибирячки.
– Многие местные женщины смотрели на нас и плакали. Понесли тёплую одежду, еду. Без этого мы бы просто умерли. Ведь нам ещё от станции до лагеря нужно было добираться, а это под сто километров по морозу.
Здесь, в Солтонском районе, в дощатых нетопленых бараках и осело село Гнадендау, смешавшись с переселенцами из других районов исчезнувшей немецкой республики.
Блаженны страждущие
Почти сразу тех, кому исполнилось восемнадцать лет, забрали в трудовые лагеря, на рудники, шахты, в тайгу на лесоповал. Фактически их угоняли на каторгу. Мужья двух старших сестёр Розы Фёдоровны там и сгинули. На месте оставляли только женщин с детьми и подростков. Ни пайков, ни денег им не полагалось. Розе повезло – взяли в гос-питаль работать на подсобной ферме и санитаркой. Можно было прокормиться самой и принести какие-то крохи домой, помочь сестре.
...Отстирывая пропитанные кровью и гноем бинты, вычищая судна из-под раненых, она молилась. Шептала про себя простые лютеранские молитвы и вспоминала, как хорошо было по воскресеньям в их кирхе. И верила, всегда верила, что добрый Иезус не оставит её и пошлёт ей лучик надежды.
– Роза, помогите мне в перевязочной, – попросил её однажды врач. – Там токарю, он, кстати, из ваших, в глаз стружка металлическая попала, надо извлечь.
На стуле сидел парень, по его лицу текли слёзы, а доктор просил его не тереть глаза.
– Я ему держала голову и шептала на ушко, как ребёночку, чтобы терпел. А когда всё закончилось, он посмотрел на меня и тут же попросил выйти за него замуж. Вот такая получилась любовь с его первого взгляда.
Судьба Генриха Мейснера была почти полным отражением судьбы Розы. Они были погодками и земляками. Генрих жил в Старой Полтавке, в 37-м его отца и старшего брата арестовали за антисоветскую агитацию и расстреляли. Но познакомилась девушка с Генрихом, а замуж вышла за Андрея.
– Когда нас расписывали, то зарегистрировали под теми именами и отчествами, которыми нас привыкли называть местные. Муж стал Андреем Ивановичем, я Розой Фёдоровной.
На всю оставшуюся жизнь
Война закончилась, но в жизни ссыльных мало что изменилось. Прежних прав им не вернули. Они так же отмечались в комендатуре. Да, колхоз дал им дом. Да, Андрея наградили медалью «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны». Но они оставались немцами и по-прежнему жили в постоянном страхе, что в любой момент их хруп-кое благополучие может рассыпаться.
– Страх остался у родителей навсегда, – рассказывает их дочь Вера Андреевна (она живёт вместе с матерью в Урюпинске). – В начале 60-х их вызвали в КГБ в Москву как свидетелей по реабилитационным делам. Им оплатили дорогу, вежливо приняли, но какой же ужас я увидела тогда в их глазах!
Четверо детей родилось у Мейснеров в ссылке. Немцы Поволжья становились немцами Сибири, Казахстана. И про них потом напишет бард Вероника Долина:
Выучили казахский,
Выучили б ненецкий.
И все это по-хозяйски,
И все это по-немецки.
В декабре 1955 года с советских немцев был снят режим спецпоселенцев.
– Большинство наших решили, что лучше остаться, где поселили, – продолжает Роза Фёдоровна. – Но муж, как только услышал по радио о нашей свободе, сказал, что надо возвращаться домой.
Встретили семью Мейснер хорошо. Андрей Иванович получил работу, дали жильё. Только вокруг лежало много осколков того, довоенного, безвозвратно разрушенного счастья, на которых уже успели построить свою жизнь другие люди.
– Наверное, поэтому отец всегда был молчалив, – говорит Вера Андреевна. – О депортации, ужасах ссылки в семье не говорили вообще. Мы, дети, конечно, знали, что произошло с нашими родителями и родственниками, но без подробностей. Даже по-немецки у нас разговаривали редко.
А сопричастность судьбе своего народа осталась всё равно. Когда паспортистка намекнула шестнадцатилетней Вере, что в паспорте лучше написать «русская», спокойнее жить будет, девушка отказалась. И если кто-нибудь из коллег по работе говорил ей: «У вас в делах порядок, как у немки», – она отвечала: «Почему же как? Немка и есть».
В начале 90-х в ФРГ стали принимать советских немцев, засобиралась на историческую родину и вся многочисленная родня Мейснеров.
– Отец ехать отказался. Сказал: «Здесь я был немцем, там я буду русским. Мне снова такого счастья не надо. Умру здесь», – рассказывает Вера Андреевна. –Мы без него уехать не могли. Так и осталась наша ветвь рода Эбель-Мейснеров в России.
Плененный Россией. Как хорват стал Урюпинским казаком 
Казачки шили бюстгальтеры из портянок 
Дойти до Рейхстага 
Майор Солнце: жил с любовью в душе